Курьер из Гамбурга - Нина Соротокина

– Чушь какая! С чего это вам взбрело в голову? Вот ведь глупости, – сказал наконец он с усилием в голосе.

– Меня уполномочили, – во второй раз повторила Глафира, – передать вам наше предложение. Деньги вам предоставят, как только получат ваше принципиальное согласие. Сам я всего лишь чистый лист бумаги, на котором писала другая рука. Мне велено всего лишь прочитать текст.

– Какой-то заговор дурацкий… И с чего вы взяли, что я имею к этому отношение?

– Не только вы. Нам известны и другие имена. Я сам видел, как вы поехали на тайное собрание к капитану Наумову. Это вы не будете отрицать.

Глафира играла ва-банк. Уж про собрание она ничего толком не знала, и скажи ей Бакунин, де, мы в карты играли, ей нечего было бы на это возразить. Но собеседник молчал, и она приободрилась.

– И то, что капитан Наумов заговорщик, мне точно известно, и рыжий Григорий, фамилию запамятовал…

– Вернов, – машинально бросил Бакунин.

– Правильно, Вернов, – ей вспомнился список. – Вольные каменщики есть всемирные братья. Мы рыцари Востока и Иерусалима. Мы есть неустрашимые, ревностные, огненные борцы за справедливость! (Господи, что я несу?» – пронеслось в голове.) – Поверьте, мы хотим помочь России в этом благородном предприятии.

Бакунин был мрачен. В речах безусого юнца ему слышался разбойничий посвист. Вот ведь пригрел гадюку на груди! Но можно ли ему верить? Может, все кончится обычным шантажом? Надо бы расспросить Елагина про этого Шлоса. А скорей всего – не надо.

– Россия не нуждается в лишних помощниках, – бросил он с раздражением, потом замолчал надолго, прошелся по комнате. – И как вы все это будете осуществлять? Вы приходите ко мне завтра с корзиной золота, вываливаете его на стол, и на этом мы расстаемся?

– Не-е-т. Мы может дать деньг только в обмен.

– В обмен на что?

– Вы должны доказать, что деньги пойдут на дело, а не на пустые траты.

– Доказать? Это кому я буду доказывать? Вы забываетесь, сударь!

– Боже избавь, я совсем не забываюсь. Предложение о сотрудничестве исходит от могущественных людей. И поверьте мне, Федор Георгиевич, мне неприятно говорить вам все это, но сии важные особы располагают векселем на ваше имя. В нем указана значительная сумма. Я уполномочен вернуть вам сей вексель, как только ваше согласие сотрудничать…

Бакунин не дал Глафире закончить ее пространную речь. Он побагровел вдруг, театрально взмахнул рукой и завопил пронзительно:

– Вон из моего дома! Мальчишка, щенок гамбургский…

Глафира вцепилась в подлокотники кресла.

– Далась вам моя молодость. Поверьте, я гораздо старше, чем выгляжу. И давайте говорить о деле. Я думаю, что в делах заговорщиков вы тоже не более, чем чистый лист бумаги и не вам решать…

– Трезвые люди поручили вам разговаривать именно со мной?

– В моем распоряжении есть и другие имена.

– Почему вы выбрали именно меня?

– Вы мне нравитесь, Федор Георгиевич. Я вам доверяю.

Здесь Глафира сделала явный промах. Она была уверена, что своим ответом польстила Бакунину, доверие всегда приятно, но он набычился, сжал кулаки и прошипел в лицо Глафире:

– А вот вы мне не нравитесь. Возьмите в доверенные лица кого-нибудь другого. Капитан-поручик Наумов вас устроит?

– Но почему?

Бакунин вдруг расхохотался. Весь его вид говорил, ну не дурак ли я, что влип в эту историю. И еще веду глупейший разговор. И с кем? Отсмеявшись, он сказал вполне миролюбиво:

– Я сам в некотором роде сбоку припеку, а с Андреем Ивановичем вы быстро найдете общий язык. А сейчас позвольте откланяться, – он решительно направился к двери, словно не Глафира была у него в гостях, а он сам нанес ей визит и теперь, кончив дела, оставлял ее дом.

Глафира бросилась следом.

– Но вы должны упредить капитана Наумова о нашем разговоре.

– Я ничего вам не должен, – дверь в гостиную захлопнулась перед ее носом. Далее явился лакей и вежливо проводил ее до выхода.

Бакунин отправился в библиотеку, сел к столу и принялся читать первую попавшуюся книгу. Через десять минут он отложил ее в сторону и принялся обдумывать ситуацию. Он уже ругал себя за несдержанность. И что он так обозлился на Шлоса? В масонских шли толки, де, немецкие господа хотят погреть руки на неурядицах вокруг русского трона. Но он не ожидал, что это будет сделано так грубо. Черт, и откуда они знают подробности? Масоны всегда суют нос в чужие дела. Деньги они, вишь, предлагают, да еще в оскорбительной форме требуют отчета за посул. А его самого так просто хотят купить!

Но и это было не главным. В конце концов деньги всегда нужны. Солдатам надо платить, караул подкупить, и вообще возникнет куча непредвиденных обстоятельств. Возмутительным было то, что посредником в столь важном деле был выбран неоперившийся птенец фон Шлос. «Я гораздо старше, чем выгляжу» – фраза эта выводила Бакунина из себя. Сплетня о размытом возрасте немца не только раздражала, но вызывала брезгливость. Какое-то бесполое существо, не мужчина, не женщина, фантом! И то, что эти самые трезвые люди выбрали в качестве посланника Шлоса, придавала всей операции, включая сам заговор, несерьезный, почти водевильный характер.

«Так дела не делаются, – твердил он про себя. – А как делаются?» Ранее он никогда не принимал участие в заговорах. Поведение Шлоса, его менторский тон и развязность были последней каплей. Сосуд наполнился всклень. И ясно вдруг стало, насколько глупо и нелепо выглядит это объединение взрослых мужчин, важно называющих себя партией.

Участие в заговоре навязал ему Панин. Ну, положим, «навязал» слишком сильно сказано. Никита Иванович был уверен, что его секретарь, умный, толковый и надежный человек, не меньше, чем он сам, печется о переустройстве политической жизни России. Шведская система правления, парламент, ограничение монаршей власти – все это для Бакунина было отвлеченными понятиями. Швеция маленькое государство, и живут в нем шведы, а Россия огромна, и населяет ее черте кто…

И потом, его лично Екатерина вполне устраивала. Панин любит Павла, он верить в него, а Бакунину казалось, что цесаревич, простите покорно, совершенно непредсказуемый человек. И где гарантия, что, обретя трон, он будет действовать по Панинской указке? Правда, сам Бакунин видел Павла Петровича считанное количество раз и то издали, но близкие ко двору люди утверждали, что великий князь обидчив, мнителен, подвержен хандре, а это значит не совсем здоров.